Мария Александрова: На сцене меня не заметить нельзя

— Вы помните первый балет, который увидели?

— По-моему, это был "Конек-горбунок" в Театре Станиславского. Помню, очень долго задавала маме вопросы, связанные с этими конями — что-то меня волновало, какое-то несоответствие. Мне было года четыре, наверное.

— Серьезно заняться балетом было вашим решением или родителей?

— Мама отдала меня в хореографический ансамбль "Калинка", дававший очень хорошую профессиональную детскую подготовку. Как-то раз я посмотрела по телевизору передачу про Вагановское училище и поняла, что следующая ступень — учиться, и не просто танцам, а именно балету. Я до сих пор помню свое ощущение, когда это понятие в меня вошло, и я осознала, что хочу этим заниматься.

— Как вы представляли свою будущую работу и себя в этой работе?

— Хотелось просто танцевать. Единственное, о чем мечтала с детства — Большой театр, никакого другого я себе просто не представляла.

— Учиться вам нравилось?

— Балету — да: я поняла, что могу танцевать весь день. С остальными предметами было сложнее, потому что за пятнадцать минут перемены переключиться от класса к математике получалось плохо. Для меня было шоком, когда в первой четверти я получила за диктант по русскому языку четыре/кол — не могла совмещать балетные и общеобразовательные предметы. Для детей это безумные нагрузки — с девяти утра до шести вечера пять дней в неделю.

— Во время учебы будущая карьера стала четче прорисовываться?

— Я никогда не думала, что балет — это карьера. Когда была маленькая, у меня даже мысли такой не было.

— А сейчас есть?
— Мне нравится танцевать. Я этим занимаюсь не потому, что мне надо кому-то что-то доказать. Понимаю, что сейчас сложное время в театре, но ничего не могу с собой поделать.

— В чем сложности?

— У нас в театре сейчас кризис власти, мне кажется. Мы оказались в немного странной ситуации, когда театр — для буфета, для обслуживающего персонала, а не для артистов. Не очень уютно в том смысле, что придет любой новый начальник, и он вправе отменить все то, что артист делал до него. Хотя у нас есть шутка, что они уходят, а мы остаемся.

У нас в принципе создана очень хорошая система репетиций и подготовки — даже без руководящего звена балет сможет существовать и выпускать спектакли. Начальство должно вызывать уважение, чтобы артист понимал уровень, ниже которого нельзя опуститься. Руководитель должен управлять не отдельно взятым человеком или бороться с отдельно взятым человеком — у него совсем другая задача. Мы смотрим со своей частной позиции, а он должен видеть все в масштабе, думать за всех... Просто обязан, иначе не может связать все в одно целое.

Я проработала в театре шесть лет, за это время сменилось уже три руководителя. Это тяжело, потому что нет стабильности, и ты все время оказываешься в положении, когда должна что-то кому-то доказывать. Это уже не искусство. В других театрах, если ты начал танцевать какую-то партию, тебе ее и дают, у нас пробиться на такой уровень очень сложно — получают что-то единицы.

— Разве не в этом конкуренция?

— Это не совсем конкуренция, здесь что-то другое примешивается: вопросы иерархии, отношения руководства, решений на уровне "нравлюсь — не нравлюсь", много субъективности. Мне кажется, в нашей системе что-то отсутствует или, наоборот, чего-то слишком много.

— Все в театре в таком положении находятся?

— Кто-то в большей, кто-то в меньшей степени, но появились такие вещи, которых раньше не было. Иногда на первом месте оказывается не творчество, а финансовая сторона: грубо говоря, люди могут заплатить и что-то получить. Я их не осуждаю — каждый пробивается как может, но если система это позволяет, значит, в системе что-то не так. В моем понимании, конкуренция должна быть только здоровая — когда люди ценят друг друга, знают, у кого какие сильные и слабые стороны, и занимаются творчеством. Иначе начинается топтание друг друга ногами, подобно зверькам. Это ведь не спортивная борьба — там все проще: кто прибежал первым, тот и победил. Это — искусство, здесь все немножко сложнее, немножко по-другому: ты можешь иметь не столь блестящие природные данные, но "брать" зрителя чем-то другим, хотя техническая сторона никогда не должна отставать. В спорте может быть только один лидер, а в балете должна быть плеяда звезд.

— Балет Большого театра — это работа или это искусство?

— Балет вообще — искусство. А в частности — сейчас время такое, что искусством быть очень сложно везде — и в балете, и в драматическом театре, и в кино. Вроде как бы искусство, но, с другой стороны, мы делаем деньги. Где-то что-то пробивается, и ты понимаешь, что это талантливые вещи, это здорово и интересно, но в целом ситуация не очень хорошая. В наше время истинное искусство популярным, к сожалению, наверное, быть не может.

— Балет ограничен в смысле репертуара? То есть новая роль для артиста, для балерины — это роль в старом спектакле, или должны новые спектакли появляться?

— Я вообще за то, чтобы работы было много. Наша труппа самая большая в мире — около двухсот человек, а репертуар не очень большой. Мне не нравится, что определенные балеты, которые мы должны танцевать, у нас идут редко. Очень много "Жизелей" и "Сильфид" — я не против, хорошие спектакли, но мы можем делать масштабные полотна, которые в мире не может себе позволить никто. Должны появляться и новые работы: они хороши тем, что заставляют по-новому увидеть артиста, раскрыть в нем то, что никто и не представляет.

— Об этом должен думать артист или постановщик?

— Об этом должен думать руководитель. Артист — эгоистичная личность, он думает о том, как ему станцевать ту или иную партию, как он будет в ней существовать. По идее, он должен знать о себе все, и понимать очень точно то, что непосредственно его касается — нельзя распыляться и обращать больше внимания на соседа, а руководитель должен позаботиться о том, как артиста можно лучше показать.

— Вы бы хотели, чтобы балет поставили специально на вас?

— Да. На втором году моей работы в театре Йорг Маннес ставил балет "Перипетии любви" — камерный, немного философский, а я еще была очень молоденькая, не очень получилось. Мне бы хотелось еще раз поработать с Алексеем Ратманским, очень нравилось работать с Борисом Эйфманом. Интересно было бы что-то сделать с Джоном Ноймайером, Наче Дуата... Но что об этом говорить...

— Вы довольны своим положением в театре?

— Не могу сказать, что я им недовольна. Я — Маша Александрова, у меня есть тот репертуар, который я танцую, и это судят зрители и критики. Я не ставлю сама себя в какие-то рамки: кем я хочу быть и кто меня как оценит.

— А обиды какие-то есть? Что-то вам не дали в театре...
— У меня нет времени обижаться. Если я захочу, могу что-то станцевать не здесь, а в другом месте, сейчас такая возможность существует.

— Есть какие-то партии, которые вам хотелось бы танцевать здесь, а пока не получается?

— Конечно, есть. Если оценить сложившееся положение, у меня явно не очень большой яркий и масштабный репертуар для того, чтобы что-то обо мне говорили, но обо мне упорно говорят. Я смотрю на это с легкой иронией. Вообще, отношусь к себе очень несерьезно, потому что если я позволю себе серьезность, наверное, надо будет уйти из балета.

— Не боитесь так и остаться на вторых ролях, пусть о вас и будут говорить?
— Если я вторую роль могу сделать так, так что о ней пишут, как о первой... Моя задача — выжать все, что можно, из того, что есть. Я не тот человек, который будет разводить грязь, чтобы перейти со ступени на ступень. Не могу себе этого позволить, не могу взять и через что-то переступить. Так что всему свое время.

— Времени много еще осталось?

— Когда время начинаешь считать, задумываться, сколько тебе лет, сама себя ограничиваешь. Пока такого нет.

— Для вас какая оценка важнее — собственная или внешняя?

— К внешней оценке я не всегда отношусь со стопроцентным доверием. Есть очень много подводных течений, и ты иногда понимаешь, что какой-то человек не скажет правду, потому что не может себе это позволить. Самые главные судьи — это я и, наверное, мой педагог Татьяна Николаевна Голикова. Мы имеем право ошибаться, можем что-то понимать или недопонимать, доделать или не доделать, но это наша работа, и оценить ее объективно, наверное, можем только мы. У других людей примешивается какое-то личное отношение, очень мало кто способен отделять артиста от человека.

— А надо?

— Обязательно. Сценический образ — это совсем другое. Артист может быть настолько в роли, играть то, чем он не является вообще, что нельзя выйти и сказать: надо же, вот такой он в жизни. Я абсолютно точно не такая, какой меня видят многие люди. Порой очень забавно наблюдать, когда на меня вешают определенные ярлыки. Особенно это было заметно после того, как я станцевала Императрицу в "Русском Гамлете": многие подумали, что я и в жизни способна на то, чтобы выдумывать глобальные интриги... Для меня это было каким-то шоком: я ничего не делала, кроме как исполняла партию Императрицы — там от меня самой практически ничего не осталось. Это был продуманный холодный актерский расчет: много времени на подготовку, и когда изначально направляешь себя правильно, роль постепенно сама складывается.

Есть одна партия, которая абсолютно мне соответствует: не было ничего другого предложено — оставалось только выйти и быть собой. Это Рамзея в "Дочери фараона". Только что нет надо мной госпожи никакой.

— Зрители как к вам относятся?

— Я бы сказала, очень хорошо. Есть огромный круг людей, которые меня любят. Даже в театре: на любой ярус придешь, любая бабушка-билетерша знает кто я, всегда со мной разговаривают, всегда счастливы меня видеть.

— А "профессиональные" поклонники, клакеры вас поддерживают?

— Я от них отошла. Мне непонятно присутствие этих людей рядом с артистами. Они претендуют на то, что они — часть театра, но я не вижу в этом элементарной любви к искусству. Я не понимаю, когда человек сначала кричит артисту "браво", а на выходе говорит, что тот станцевал ужасно. Мне это неприятно. У них нет уважения и любви к артистам, мы для них — быдло, люди низкого сорта, ничего из себя не представляющие. Про нас можно распускать сплетни и говорить что угодно, а потом прийти и начать "поддерживать". Я не понимаю эту неискренность: если человек тебе не нравится — не кричи ему "браво", выражая поощрение, ведь это определенная оценка того, что ты увидел: зачем лгать себе самому, лгать артисту. Еще хуже, когда артист начинает лгать сам себе: вот, я выйду на сцену, и мне никто не крикнет "браво", при этом все выезжают за границу, где это нормально воспринимается.

— Если рядовой зритель, не специалист, пришел на балет — как ему сориентироваться?

— Совершенно не обязательно ломать голову над вопросом, нравится тебе или не нравится, хлопать или не хлопать. Я вообще за то, чтобы вести себя естественно. Я прихожу иногда в драматический театр — мне нравится спектакль, как он поставлен, но мне не нравится, как играет актер, потому что он кричит со сцены. Когда у человека монолог, разговор с самим собой, а он начинает просто орать на публику — мне это неприятно. Другое дело, что актер не всегда соответствует шкале режиссера, и не всегда может донести замысел.

— Как вы оцениваете, вы как артистка удобны для режиссера, постановщика? С вами легко работать?
— Если мне балетмейстер предлагает точный балетный материал для ног, при этом давая определенную свободу действия мне как Маше Александровой — думаю, да, со мной легко. Определенная проверка была со "Светлым ручьем": мне очень легко работалось с Алексеем Ратманским, когда он ставил балет, но мне невыносимо было работать с художником, когда он придумывал костюмы, совершенно не слушая артистов. Поняла, что я — хуже некуда, и со мной лучше не общаться.

— Вы довольны работой в "Светлом ручье"?

— У меня остался знак вопроса, ощущение, что что-то не завершено. Это эксперимент, и для раскрутки новой сцены очень удачный вариант.

— Насколько это серьезная работа для театра, для солистов в смысле искусства?
— Для артистов, даже хороших профессионалов, уверенно танцующих классику, там есть очень сложные вещи. В первую очередь — выйти на сцену и быть самим собой. Я сначала обрадовалась, когда мне сказали, что у меня роль классической танцовщицы, а потом поняла, что я же здесь еще и человек. Это очень человечный балет, потому что в нем присутствуют не какие-то стереотипные сказочные герои, когда артисту не позволяется вложить свою изюминку, а живые люди. Сложнее всего оказались простые человеческие реакции: вот, наставляют на тебя ружье — не надо при этом играть, что "вот, на меня наставляют ружье, оно сейчас пальнет!..", надо просто отреагировать нормально. Или я всю жизнь на сцене ходила с носочка, а тут мне надо было надеть мужской костюм и пойти на сцене с пятки — оказалось, очень тяжело. Я очень много для себя вынесла и в том плане, что надо быть естественной в любых ролях, чтобы ты ни танцевала.

— Вам это удается?

— В большинстве случаев мы на сцене строим образ, что-то изображаем, мы должны что-то в себе воспитать, касающееся роли. Императрицу в "Русском Гамлете" я станцевала в двадцать один год — это была роль, которую я продумывала в течение трех месяцев. Для меня был чрезвычайно трудный хореографический текст, очень сложные неординарные дуэты.

— Вы жалеете, что этот спектакль не идет в театре?

— Я не привыкла жалеть о прошлом, потому что я не могу его изменить. Больше думаю о настоящем, потому что именно в эту минуту я способна изменить свое будущее.

— Вы отслеживаете, что говорят про вас, про других исполнителей? Прессу читаете?

— Иногда бывает интересно почитать, как журналисты видят балет — это очень забавно. Например, читая статьи о "Светлом ручье", я смеялась в голос. Я не поняла безумного восторга публики: такой генеральной репетиции — бурной и восторженной — в жизни не видела, народ чуть ли ни кинулся на сцену. Возникло ощущение, что мы сделали что-то "супер", хотя мне так не казалось.

— Вы не разделяете этих восторгов?

— Мягко сказать, я была очень удивлена — такого не ожидала. Может быть, я была раздосадована историей с костюмами, потому что полностью увидела их только на премьере. Вы не представляете, что это значит для человека, который привык продумывать образ заранее. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и я сойду с ума. Это было ужасно, и мне хотелось, чтобы уже поскорее все прошло.

— Костюмы-то получились ничего...

— Да, но они шились в Питере, а мы были в Москве, и какими они будут, я себе даже представить не могла.

— А про какие-то другие балеты вы читали прессу? Например, про "Раймонду"?

— С прессой по "Раймонде" я вообще не согласна. С тем, что это все плохо, скучно, что это страшная архаика и вообще ужасно. По мне так ни одна труппа мира этого не станцует никогда на таком уровне, как это сделали мы. Может быть, зритель ждал чего-то более радостного и веселого, но "Раймонда" не исполняется с безумным восторгом.

— Пресса как-то влияет на зрителя, на театр, на артистов?

— Московская пресса, мне кажется, нет — автор решает задачи газеты, в которой работает. Во всяком случае, нашу прессу не ждут так, как ее ждут на Западе. Не могу сказать, что там пресса больше значит для театра. Когда мы возили "Баядерку", о ней тоже не очень хорошо писали — им просто не нравится Григорович, не хватает пантомимы — тем не менее, она прекрасно проходит, ее везде раскупают, и полные залы, и восторг публики просто невозможный.

— В Москве зритель идет в Большой театр или на балет?

— В Большой театр и на балет.

— В том смысле, что не на оперу?

— Опера вообще проходит очень печально. Так как я часто вечером бываю в театре, слушаю ее по трансляции, и редко что мне нравится, даже оркестр звучит, по-моему, не очень хорошо. У меня дома куча оперных дисков, я люблю именно слушать оперу, так как для меня как для человека немножко другой эстетики смотреть ее тяжеловато.

— Как вы считаете, какое искусство более серьезно — опера или балет?

— Если судить по-европейски, то конечно опера. Там критерии проще: или есть у тебя голос — или нет. А в балете если ты не упал — значит, можешь двигаться, что мы часто и наблюдаем. Всему свое место.

— Если бы вас попросили рассказать о балерине Марии Александровой.

— Профессионал... Говорят, большой прыжок — я с этим не согласна: ничего особенного я в нем не вижу... Чтоб четыре пируэта стабильно на сцене — нет... Ну, фуэте 32 выдерживаю от начала до конца, могу закрыть даже двойным. Но это нормально... Наверное, самая сильная сторона — искренность, остальное может нравиться — может не нравиться.

Я очень люблю Большой театр, но с удовольствием бы работала параллельно где-то еще. Бывают такие времена, когда ты не входишь в планы театра на ближайшие два месяца. У меня в репертуаре очень много даже не партий второго плана, а просто каких-то вариаций — фактически ни один балет без меня не обходится. Пожалуй, только "Щелкунчик": несмотря на то, что я  — Маша, говорят, для Маши я очень большая. 

Наше время, время амплуа, уже немножко кануло в лету. Сейчас все очень стереотипно, и иногда эти стереотипы поразительны. Например, когда я готовила "Сильфиду", все говорили: "ну какая она Сильфида? Она большая, она крупная, неутонченная, она девочка немаленькая". Никого не волнует, что я могу быстро бегать по сцене и хорошо улыбаться.

— А вы себя ощущаете большой девочкой?

— В общем, нет

— А в чем бы вы хотели эти стереотипы преодолеть? Чтобы о вас что говорили?

— Мне бы хотелось, чтобы меня сначала увидели, а потом обсуждали, а не наоборот. Но люди устроены по другому — сначала соберут информацию, кто-то что-то скажет, и исходя из этого будут судить, порой меня даже не зная. У меня было несколько таких случаев: люди должны со мной встретиться, и тянут, тянут... "Гамлет" принес мне суровость может даже и в биографию: вы такая жесткая, вы так можете жахнуть... Кого жахнуть?..

— Сейчас — век пиара. Если о человеке ничего не известно, его можно даже не заметить. Надо сначала услышать имя...

— Это тоже определенная болезнь общества. Люди не привыкли доверять сами себе, не ценят себя как человека, которому может что-то элементарно нравиться. Они привыкли ориентироваться на чужое мнение, боятся дать свою оценку, но если уж дают — ударяются в другую крайность, золотой середины нет.

— Вам ваш образ не очень нравится?

— Мне абсолютно все равно, потому что я не могу его переделать, потому что огромное количество людей я просто не знаю, и что они обо мне говорят, тоже не знаю. Ходить и говорить, что я не такая, как вы думаете, я не буду. В жизни я себе образа не создаю.

— Но ведь в сценическом образе тоже что-то есть "от жизни".

— Мне кажется, когда я выхожу на сцену, я совершенно другой человек. Меня в жизни можно легко не заметить, а вот на сцене не заметить нельзя.

— Вы считаете себя звездой?

— Нет, ну что вы?! Ну, какая же я "звезда", это даже несерьезно. Звезды не едят бутерброды... В моем понимании с детства звезда — это что-то особенное, человек заходит — и его везде видно. Каждый человек ощущает себя так, как он хочет. Я не считаю, что я сделала что-то такое особенное, чтобы считать себя звездой. Да и цели "стать звездой" нет, скорее, сделать что-то яркое, чтоб меня это порадовало.

— Что такое успех в вашем понимании — для вас, для театра, для балета?

— Моей маме, например, моего успеха все время не хватает. Она считает, что я такая рабочая лошадка, которая все время трудится, а ее никто не ценит. Я считаю, что все идет нормально, по крайней мере, без каких-то серьезных потерь. Медленно, но верно. В театре я на хорошем счету, мне доверяют, считают профессионалом. Успех для театра — когда хвалят артистов, ту работу, какую они сделали.

...Как-то ходила по книжным магазинам, и прочитала в путеводителе, что написано про Большой театр. Я была, мягко говоря, удивлена: во-первых, тон, которым это было написано, во-вторых, те вещи, которые вообще не имеют отношения к справочнику — что это архаичное место, ничего в нем нового не ставится, смена руководителей происходит каждые полтора года. Меня это немножко задело. Взяла путеводитель по Санкт-Петербургу: а там — потрясающе: современный театр, чистейший город, великий дирижер Гергиев и великие артисты, никто даже и в ногу не может идти с этим. Тут я задумалась — не политика ли это?

— Надо ли ждать от Большого театра чего-то нового?

— Я предпочитаю прийти в Большой театр, чтобы увидеть истинное искусство, убедиться, что сохраняются и поддерживаются настоящие ценности. В Мариинском театре последними новыми постановками они свое наследие уничтожили. Это не мое, москвички, мнение, а прежде всего петербургских артистов, которые в свое время танцевали "Спящую" и "Баядерку". Сейчас они крайне недовольны тем, что есть. Это может быть красиво, эффектно, но это — архаика, им не интересно это делать.

— А вам интересно работать в Большом театре?

— Я больше смотрю на Большой театр в сочетании с чем-то, потому что сейчас это довольно замкнутое пространство. Но в этом году все связано с Большим театром — у меня было четыре премьеры и "Раймонда". В январе-феврале спектаклей было немного, потому что постановка Ролана Пети потребовала большого числе сценических репетиций со сложной машинерией, и все, кто не был занят в подготовке премьеры, практически оказались не у дел.

— В мае вы "Собор Парижской Богоматери" тоже станцевали. Вам нравится этот балет?

— Честно — мне не нравится этот спектакль. Мне нравятся ее вариации, адажио с Квазимодо, вариация Фролло в первом акте, не нравится в целом роль Квазимодо и роль кордебалета. Может быть, для того времени это было ново, но сейчас уже не звучит. Можно было его ставить, но не так помпезно. Для меня постановка "Раймонды" гораздо более интересна по работе, чем "Собор", хотя в "Соборе" какие-то вещи шокируют. Когда голова в петле, пусть вешать никто и не собирается — это, конечно, неприятно.

— В "Раймонде" у вас опять роль подруги. А о самой Раймонде вы думали?

— Юрий Николаевич сказал, что он бы хотел, чтобы я ее станцевала. Но и сегодняшняя роль для меня важна — я проверила себя на свое мастерство. У меня ж тоже есть определенные недостатки — я их пытаюсь все время скрыть, это чуть-чуть удалось.

— Есть роли, которые вам не подходят?

— Заранее — нет, пока я эту партию не станцую и не пойму, что она не для меня. Интересно — все. Человек должен совершать ошибки, тогда становится понятно, на что он способен, а стремиться к тому, чтобы ни разу не ошибиться, все пройти гладко и ровно — это страшно.

— В какой момент вы понимаете, получается у вас или нет?

— Когда выхожу в спектакле на сцену. Если не получилось, предпочитаю не расстраиваться, а искать пути решения. Очень обидно, когда человек сам себе ставит задачу, что "я — великая балерина, а у меня не получился спектакль, какая трагедия", начинает скрывать неудачу и говорить, что все было здорово. Каждый сам про себя все знает, а про соседа — даже больше. Я предпочитаю не ставить себе задачу "быть великой балериной", а сделать роль так, чтобы понимать, что на данный момент я вложила в нее все, что у меня есть.

— Мы с вами довольно долго разговариваем, а у вас сегодня спектакль. Это нормально?

— У меня прошел тот период, когда я начинала готовиться к спектаклю заранее, дня за два уже — ко мне не подходите. В какой-то момент подумала: я на спектакле теряю два дня жизни — зачем? Я успеваю подготовиться к спектаклю: приезжаю за полтора часа, если веду балет — за два с половиной часа до начала, этого времени хватает, чтобы собраться с мыслями.

— Вы время цените?

— Да. Мне его жалко тратить на ссоры, на дрязги, на обыкновенный бытовой негатив. Не жалко — на хорошие впечатления от приятных людей. Я вообще очень люблю людей, мне нравится общаться, к тому же это хороший опыт для работы. Люблю ходить в музеи, просто погулять по городу. Летом вообще предпочитаю ходить пешком. Я сейчас живу в Кунцево — обычно дохожу до "Кутузовской", а дальше уже на метро. Просто еще и машину водить не умею — надо научиться.

— Есть ли у вас любимые вещи?

— В детстве мне очень нравились свои вещи, они давали ощущение дома. Сейчас — нет.

— Вы за модой следите?

— Да. В магазины хожу редко, но метко. Я люблю ходить в магазины, когда у меня для этого есть время и душевный полет. Обычно он связан с тем, что у меня что-то не получилось — такая небольшая шоковая терапия, и ужасно портится настроение, когда эта терапия проходит совершенно бесполезно. Я понимаю, что и тут меня ждала неудача. А так — я могу на это потратить целый день, но это будет единственный день в году.

— Вы целеустремленный человек? На вас легко повлиять?

— Целеустремленный — да: должна добиться, чтоб все получилось, и пока танцую — буду учиться. С пути меня раньше было сбить легко, сейчас — труднее: стала менее поддающейся, лучше вижу, почему люди что-то говорят.

— Вы считаете себя свободным человеком?

— С некоторых пор чуть-чуть посвободнее. Наступает момент, когда ты принимаешь важное решение, и понимаешь, что сделала верно. Ты понимаешь, что многие сложности в жизни ты сама себе придумываешь, это становится заметно другим, и они начинают этим пользоваться. Я спросила себя, что в жизни мне мешает, и поняла что самый большой враг себе — я сама. Сейчас я с собой живу в мире, потому другим людям внести какой-то раздрай очень сложно.

— Что бы вы пожелали балерине Марии Александровой?

— Очень много хорошей работы. Любви, конечно же. И чтобы сбылась одна ее маленькая мечта.